Леонид Ильичев

«Апатит твою Хибины…»

«Зеленым муравьям» с благодарностью
за полвека дружбы и с извинениями
за художественные вольности

Поезд опаздывал на полтора часа. Стоянка — минута, а у нас багажа на полтонны: инструменты, неподъемная басовая тумба, ударная установка, звуковая аппаратура, усилители, микрофоны, провода, новенький ревербератор, мои инструменты — скрипка с органолой, гитары. На областной слет стройотрядов в Мурманск ехали студенты со всего Кольского полуострова, и если бы не помощь попутчиков, пришлось бы рвать стоп-кран — во Дворце культуры рыбаков собралось две тысячи человек.

Концерт прервался, ждали нас. В спешке мы разгрузились, стали подключаться, настраивать инструменты, пробовать микрофоны, и все это под аккомпанемент ровного гула голосов из зала и коротких вспышек аплодисментов на каждый звук электрогитар.

Наконец занавес едет, полный свет, басист на сцене один, он начинает: «Та-та-та-а, та-та-та-та-а», и одновременно зал, разогретый за полтора часа ожидания, взрывается в две тысячи глоток: «А-а-а-а!»

Мы выскакиваем из-за кулис, подбегаем к стойкам, ударник на бегу запрыгивает за барабаны и... тарелка соскакивает с установки и со звоном скачет по сцене, а ударник за ней, ловит и водружает на место, но басист все это время непреклонно повторяет заход из «Smoke on the Water» группы «Deep Purple». Ситуация спасена, и тут наконец мы набрасываемся на микрофоны:

На пригорке в красном домике живет дружная семья.

Там не люди и не слоники, там квартира муравья.

Слова дурацкие, самопальные, но со смыслом: группа называется «Зеленые муравьи». Впрочем, что слова! Главное — драйв.

Муравья цвета зеленого, муравья очень смышленого,

Маленького тихого веселого, милого смешного муравья!

И дальше — гитарный запил, импровизация — и поехало. Битловские вещи, арии из рок-оперы «Jesus Christ Superstar», «July Morning» — сложнейшая композиция группы «Uriah Heep», — и потом весь репертуар.

После концерта, в поезде на пути домой, в Ленинград, мы ощущаем себя звездами.

* * *

А начинался сезон не так радужно.

Лето — это время производственной практики, мы надеялись вписаться в нее все вместе, чтобы параллельно репетировать и не потерять форму. Кураторы из деканата, тайные наши фанаты, помогли: определили всей артелью на завод в Сибирь, и это было круто, на экскурсию туда просто так не поедешь, а многие хотели бы — лучше, чем в городе дурака валять. Одно условие: без хвостов и пересдач, но среди нас и так не было разгильдяев. А на июль и август мы были уже зафрахтованы на Кольский полуостров.

Мы познакомились еще перед первым курсом «на картошке», вернее, на морковке. Сидели на ящиках с собранным урожаем, пели в ожидании машины «Степь да степь кругом» на голоса, и Саша сказал:

— А давайте сколотим рок-группу, все девчонки будут наши!

К концу четвертого курса нас в Ленинграде уже знали. По летописи совет­ского андеграунда рок в стране зародился именно в Ленинградском механиче­ском институте. «Аргонавты», «Фламинго» выстрелили за пару лет до нас, а теперь, в 1971 году, как первая пуля в ленте пулемета, ведущей группой оказались именно мы.

Дорога до Омска занимает двое суток. Со скукой мы справляемся своими средствами: сразу достаем гитары. С первыми звуками плацкартный вагон оживает, народ подтягивается, кто-то выкрикивает: «Гармонисту стакан», — и понеслось: «Сгорели мы по недоразумению, он за растрату сел, а я за Ксению…», «Будь со шпорой, будь без шпоры — заграбастают, выбить знанья из тебя хотят аспиды, страшно, аж жуть». А после третьего стакана — уже хором, всем вагоном: «Из-за острова на стрежень, на простор большой волны…»

Свой репертуар мы не пели, берегли в надежде на репетиции. Втихаря, конечно, захватили и распихали по вагону кое-какую аппаратуру: усилок, мои клавиши, микрофоны со стойками, провода и небольшую тумбу с динамиками. Барабаны везти было не с руки, их рассчитывали найти на месте, ударник Володя переживал, а вдруг не найдутся, и выстукивал своими палочками ритм каждой песни на чем придется: на вагонных полках, пустых коробках, на оконном стекле.

Поезд пришел к вечеру, по расписанию. Пока ехали до заводского общежития, стало темнеть. «Столица Белой Сибири» классического губернского стиля, с ее зданиями в три, а то и четыре этажа, с кариатидами на фасадах и тусклыми витринами, почти сразу кончилась, и автобус въехал в массив то ли домиков, то ли сараев. Света нигде не было, народ дивился:

— Как Мамай прошел.

— Скорее уж Колчак.

В сумерках это напоминало руины после бомбежки. Я догадался:

— Ребята, да это же Татарская слобода.

Руины кончились, началась старая застройка, потом пошли хрущевки, наконец, показался заводской микрорайон, и нас высадили у двухэтажного общежития.

Про Татарскую слободу я слышал с детства: сюда, в Омск, в сорок первом вывезли из Ленинграда танковый завод, на котором работал отец, и вся его большая семья провела тут эвакуацию. Через неделю после приезда мы с другом отправились на поиски дома, где они жили.

При свете дня здесь на удивление кипела жизнь: по улицам ходили люди, из-за заборов слышались детские голоса, играло радио, пахло борщом. Я вспомнил, каким глухим и страшным показалось нам это место из окна автобуса по пути с вокзала, и поинтересовался у мужичка на завалинке: почему здесь вечером так темно?

— Так ставни на ночь закрывам, как заведёно: люди тут ходят разные. А столбы чаво, говорят, ставить, все одно под снос пойдет.

Домик, который мы искали, оказался маленьким, вросшим в землю, с двумя окошками. Как могли здесь разместиться шестеро взрослых с двумя детьми и хозяйская семья из четырех человек? В доме было тихо, казалось, что никого нет. Я глядел на занавеску в окне и представлял, как в это окошко стучатся к няне Акулине.

Акулина Анисимовна была членом нашей еврейской семьи и кочевала по стране вместе с моей бабушкой, которой она когда-то помогала растить детей: из Могилева в Самару, из Самары в Ленинград, из Ленинграда через Удмуртию в Омск. Была няня тогда уже старенькая, иждивенческий паек, как известно, очень скудный, и рассказывали, что она принялась, по деревенскому обычаю, гадать, а женщины за это стали приносить ей кто хлеба, кто яиц. Однажды она нагадала солдатке: «Не волнуйся, милая, жив твой, скоро объявится цел и невредим». И чудо: через несколько дней муж этой женщины вернулся с фронта по ранению, а известность няни взлетела до небес. В конце войны няня умерла, но еще многие месяцы после ее смерти люди приходили и утром, и днем, и поздним вечером и спрашивали: «Мне бы погадать. Гадалка здесь живет?»

В Омске у меня был еще один интерес — встретиться с врачом, которая спасла во время войны мою восьмилетнюю сестру от дифтерита, в те времена смертельно опасной детской болезни. Девочка задыхалась и должна была умереть. Доктор рискнула применить новейшее лекарство пенициллин, и потребовалось письменное согласие родителей на этот рискованный эксперимент. Все эти годы семья переписывалась с докторшей, я приглашен в дом, и чтобы меньше стесняться, беру с собой басиста Славу, моего тогда закадычного друга.

Докторша живет в доме сталинской постройки на улице Масленникова, где, по рассказам про эвакуацию, лошадь в дождливую погоду увязала в грязи по грудь. Теперь это широкая асфальтированная магистраль, ведущая к новому мосту через Иртыш.

Их просторная профессорская квартира кажется чудом: высокие потолки, двустворчатые двери из каких-то проходных комнат, ветер влетает через балконную дверь и раздувает тюлевые занавески, так только в кино показывают, но профессор настоящий — муж докторши.

На столе скатерть-самобранка. Тут и салаты, и всякие дефицитные закуски типа шпрот или заливного языка, и бульон с пирожками, который хозяйка разливает из супницы, украшенной фигурками пастушек, и неожиданно после всего этого изобилия — горячее на огромном блюде с воткнутой по центру огромной же вилкой. Так встречают самых дорогих гостей. Мы начинаем раздуваться от важности собственных персон: мы взрослые, мы столичные штучки, без пяти минут инженеры-конструкторы. Наши однокурсники зимой ездили в Звездный городок, встречались с космонавтами и привезли слухи о будущей совместной с американцами программе «Союз — Аполлон», а в курсовом-то проекте я рассчитывал марсианский посадочный модуль.

Профессор одобрительно кивает и в ответ рассказывает, как он в составе группы академика Чумакова вместе с американскими медиками боролся с полиомиелитом, наверняка, без американцев так быстро не справились бы. Штаты считаются нашими предполагаемыми противниками, отношения с ними напряженные, но все-таки есть! А тут вообще людям с обеих сторон пришлось нарушить все возможные официальные запреты — настоящая авантюра на грани криминала и контрабанды!

Болезнь косила, прежде всего, детей, и у нас в пятидесятых разразилась целая эпидемия, а в Америке она началась гораздо раньше: известно же, что президент Рузвельт с тридцатых был прикован к инвалидной коляске после полио­миелита. Бороться с болезнью они начали еще до войны, соревновались две концепции вакцин: одна — на основе живых, но специальным образом ослабленных вирусов, а другая — на основе убитых вирусов. «Убитая» получила разрешение к применению, а «живая» не получила, хотя профессор, руководивший этой разработкой, испытал ее даже на собственных маленьких дочках. И тут с победившей вакциной случилась трагедия: один из производителей «не добил» вирусы, и от некачественной вакцины заразились десятки тысяч детей. Разразился жуткий скандал, прививки приостановили.

В 1956 году делегацию под руководством Чумакова отправили в Штаты на разведку, и профессор, разработчик той вакцины, которая не была разрешена, убедил Чумакова, что она работает и безвредна, и бесплатно отдал чемоданчик с образцами «живых» ослабленных штаммов, а наши контрабандой провезли его через границу. Чумаков стал разрабатывать промышленную технологию производства этой вакцины, и американец приезжал и консультировал его. Тут уже наши не давали разрешение к применению, так Чумаков прокрался к кремлевской вертушке, дозвонился до Микояна, у того у самого внучки были под боем, и через голову министра добился команды «добро». Причем в Союзе начали вакцинировать на три года раньше, чем в США, и даже экспортировать в десятки стран. Благодаря этой вакцине удалось не только победить полиомиелит у нас, но и остановить эпидемию в Японии. Чумакова после этого принимали там с императорскими почестями: целовали перед ним землю.

А еще профессор доверительным голосом, со ссылками на медицинские документы, к которым был допущен, поведал, что у Ленина, в противоположность слухам, не было сифилиса, он просто страдал сухоткой мозга. Мы потом со Славкой это долго обсуждали: и отчего он этой сухоткой «просто» страдал? Мы-то про сифилис у Ленина и вообще не слыхали, нас само это слово приводило в трепет, а тут еще сакральное имя в одном ряду с названием дурной болезни.

О ракетных технологиях, в которых мы должны были практиковаться, у меня остались смутные воспоминания. По утрам ненадолго ходили на завод, стараясь не мешать строительству космических кораблей, в остальное время делать было особенно нечего, и народ со скуки начал устраивать аттракционы в общежитии. Скажем, набирали воды в полиэтиленовые пакеты и через форточку забрасывали их в комнату немногочисленных девочек. Пакеты лопались, вода заливала комнату, а то и постели, и девочки, а они в инженерном вузе спортивные и крепкие, зверели и гонялись за парнями, но, к счастью, никого не поймали. А то убили бы.

Еще одним местом развлечения был городской пляж на Иртыше. Чуть ниже по течению в него впадала Омка, после нее вода в Иртыше становилась темно-коричневой, и местное радио прославляло это величавой песней:

Хороша Нева, и Москва река, Волга-матушка хороша,

Многим нравится Обь-красавица, только лучше нет Иртыша-а-а!

Немного освоившись, мы стали искать возможности репетировать. Ударник с басистом добрались до профкома, выхлопотали ударную установку из клуба и договорились, что нам откроют летнюю заводскую танцплощадку. За это нас обязали два раза в неделю играть на танцах, и клуб развесил по микрорайону афиши.

За три репетиции мы восстанавливаем форму, и вот первый вечер. Аппаратура слабенькая, удлинителей не хватает, но все устраивается: местные мальчики, с которыми мы познакомились, помогают. Один из них потом переедет в Ленинград, заменит меня за клавишами в нашей группе, затем станет профессиональным музыкантом, а через много лет и знаменитым клипмейстером. И вот гитаристы подключаются к усилителям, наш тенор, он же основной солист и одновременно лидер-гитарист, подбегает к микрофону на краю сцены и пробует звук: «Раз, два, три», — потом возвращается обратно. Басист втыкает штекер, дергает за струны, пробные ноты разносятся по округе. Мы волнуемся, как получится — на открытом воздухе опыта выступлений еще нет. Народ подтягивается к площадке.

Ударник усаживается за барабаны:

— Гляди-ка, девушка с веником, — говорит он басисту.

— А вот еще одна, — басист добавляет себе звука на гитаре. — Березовый, в баню собрались, что ли.

— Да они все с вениками. Что бы это значило? — удивляется солист.

— Мода такая. Потом в баню. Или после бани на танцы.

Я смотрю: с вениками все поголовно, и девушки, и парни.

Объяснилось позже. Когда стемнело и зажглись прожектора, в атаку пошли сибирские комары размером со стратегический бомбардировщик. Они пикировали на танцующих, те отмахивались вениками, будто в парной, а нам вот приходилось несладко. Поет себе лирический тенор куртуазную песню: «Берегом Темзы, под сенью плюмажей рыцаря леди послала на бой», руки гитарой заняты, а тут ему комар садится на нос. Это ж какую выдержку надо иметь! Барабанщик кое-как отбивается, да и мне одну руку всегда можно высвободить. Я со своей органолой сижу в глубине сцены, во время гитарного проигрыша ко мне по очереди подбегают гитаристы, и свободной правой я бью их по мордасам.

На бис шли душещипательные песни. Вот, скажем, приходит записка: «Сыграйте, пожалуйста, «Стоп-стоп, Юзик», это песня из репертуара дружественных «Аргонавтов»:

Стоп-стоп, мьюзик, танцует девушка с другим,

Стоп-стоп, мьюзик, остановите этот ритм!

Ах, этот ри-и-и-итм, ну так зачем же он звучит,

Если он меня с любимой разлучит.

Та-та-та-та-та-та-там.

……………………….

Я ушел один, я не в силах был смотреть,

как мое счастье от меня ушло навек.

Та-та-та-та-та-та-там!

Сибирской публике ленинградские гастролеры понравились: народу на танцах была тьма. И практику, на удивление, оценили так высоко, что директор решил отправить всех студентов домой на заводских самолетах, с попутным грузом. За нас даже дочка директора похлопотала, потом расскажу, как это выяснилось. Круто, это тебе не двое суток в поезде трястись.

Мы с ритм-гитаристом летели первой партией, а до этого ни он, ни я на самолетах не летали. Привозят, значит, нас на заводской аэродром, выгружают возле самолета в толпу заводчан с семьями. Самолет кажется нам каким-то маленьким в сравнении с толпой, идем его осматривать и обнаруживаем: ба, да хвостовое оперение сделано из парусины! Вот, думаем, несерьезно-то как. Расспрашиваем заводчан, и кто-то объясняет, что это ЛИ-2, советская версия американского бомбардировщика «Дуглас» военных времен. Приглашают в салон, вскарабкиваемся, и народ рассаживается со своими чемоданами по скамейкам, расположенным вдоль бортов. Грузовой вариант? Или десантный? Тут выходит командир, пристально осматривает нас с другом и говорит, что машина перегружена, один лишний должен сойти! И всего-то полтора десятка человек, неужели вес одного недокормленного студента может существенно повлиять на перегруз? Все притихли, но никто не выходит. Командир держит паузу и с задумчивым видом скрывается в кабине. Начинаем разгоняться, вдруг в какой-то момент обороты мотора резко падают, самолет замедляет скорость и останавливается. Снова выходит командир и приказывает перенести чемоданы к кабине пилотов, а самим перейти в нос и встать вплотную к кабине.

— Зачем? — подает кто-то голос.

— Зачем-зачем! Чтобы не перевернуться на взлете.

Настроение падает до критической точки. С чем и взлетаем. Тут начинает трясти, и чем дальше, тем сильнее. Самолет то резко подкидывает, то он проваливается в воздушные ямы. Ремней безопасности нет, только поручни в виде скоб на фюзеляже, вцепиться в них — единственная возможность не свалиться со скамейки. Винтокрылый наш лайнер трюхает себе в первом эшелоне, на высоте 500 метров — все возвышенности и провалы земной поверхности, особенно над Уральскими горами, ощущаются собственным желудком. Смотреть надо все время в иллюминатор — там красота, как на макете, только мутит, отворачиваешься — кругом зеленые лица, от адского запаха того и гляди самого вырвет. Закрыть глаза нельзя — делается еще хуже. Но настоящее светопреставление начинается, когда влетаем в грозовой фронт. Кажется, что машина теряет управление и проваливается в какую-то бездну. В иллюминаторах молнии, по поверхности крыла бегают и дробятся электрические разряды, безумствует гром. Ощущения времени нет, вот она, полнота жизни: хуже, чем есть, невозможно себе представить. Не помню, как я очнулся, видимо, когда самолет вышел из грозы. Постепенно все как-то успокаивается. На промежуточной посадке в Казани мы садимся удачно.

Издалека долго течет река Волга… Людмила Зыкина со своей песней въелась в печенки, но все равно на Волгу надо взглянуть. И мы с другом мчимся в город. К Волге прорываемся в районе Кремля, по зыкинской инструкции суем руки в Волгу — и обратно, в аэропорт. Следующая посадка в Быково, а потом — родное Пулково.

Остальным троим: солисту, басисту и ударнику, — выпало лететь днем позже через Москву на большом транспортном Иле вместе с нашей аппаратурой. Когда мы встретились, ребята наперебой рассказывали:

— Представляешь, закрыли люк, отогнали трап. Самолет начинает движение, вдруг машина останавливается, двигатели отключают, снова подгоняют трап, и в салон поднимаются две девицы, одна, причем, — в шикарной шубе. Прикинь, за бортом прохладное утро, но все же конец июня, и даже в Сибири в такое время шуба смотрится экзотически. Двигатели запускают заново, и самолет взлетает. Этих девиц ждали, представляешь!

— Лица вроде знакомые, присматриваемся — девочки из наших фанаток.

— Пошли знакомиться. Девчонки, конечно, больше всего Сашей интересуются, а он лежит пластом после отвальной. Считай, повезло, главный конкурент отпал.

— Да, было дело, перебрал слегка, — смущается солист. — Так хреново себя чувствовал — ни до чего.

— Пока болтали, они раскололись. Та, что в шубе, представляешь, дочка директора, вторая ее подруга, учатся в Москве. Дочка хвасталась, что самолеты — это ее идея, а то, что сама она полетит готовиться к осенне-зимнему семестру именно сегодня, выдала папе только утром. Нелегко же ему далось это ее решение, потому и пришлось задержать самолет.

На промежуточной посадке в Куйбышеве тенор сбросил балласт и отдышался на травке, а к Москве и вовсе пришел в норму. Следующие сутки до вечернего поезда в Ленинград вся компания весело провела время в общаге у «милых трубадурочек». А еще ребятам удалось в столице купить фирменную гитару на деньги от проданной в Омске самопальной, вырезанной из ДСП, и в придачу к гитаре добыть «квакушку», чтобы она в проигрыше завывала, как у настоящих мастеров: «Уа-уа».

Вечером догоняющая троица выехала в Ленинград. Торопились собраться вместе, попробовать ревербератор. Достать такой прибамбас было большой удачей: незамысловатое устройство переводило нас в другой класс исполнителей. Омские умельцы оборудовали магнитофонную приставку «Нота» второй звукоснимающей головкой. От этого появлялся эффект эха с регулируемой глубиной, он придавал голосам благородный оттенок и полифоническую окраску, а о фирменном мы и не мечтали.

* * *

Снова мы сидим в поезде — стройотрядовский эшелон идет на Мурманск. Солист отлеживается, мы с ритм-гитаристом тихо расположились на своих полках, валяемся, никого не трогаем, басист с ударником отправились по вагону знакомиться. Плацкартный, все открыто, все на виду, в соседнем отсеке симпатичные девочки из Ленинградского педиатрического института едут врачами стройотрядов. Хорошо слышно, как басист Слава и ударник Володя заливают: мы рок-группа, такая-растакая, наш солист тяжело заболел, потерял аппетит, вместо трех порций на обед одну только может осилить, второй день страдает животом и вообще, больной скорее мертв, чем жив. Пожалейте нас, полечите. Давайте дружить. И даже подружились вроде, и пели им всякое…

Поезд мчится, стучат колеса, стучат колеса тук-тук-тук.

Четверо в поезде водку глотают, бычки в томате с ножа жуют,

Эй, проводница, кончай ругаться, что мы из титана украли стакан,

Просто нам сегодня не спится, и каждый из нас от разлуки пьян…

Ну, парни не совсем и врут: мы уже довольно известны в городе, настолько, что Областной штаб стройотрядов еще весной позвал нас на июль-август работать агитбригадой, ездить с концертами по Кольскому полуострову. В Омске мы фактически проскучали месяц, играя только на танцах, а тут рассчитывали на публичные выступления со своей программой. Пункт назначения — станция Апатиты за Полярным кругом, районный центр, где селили студентов, а оттуда развозили по строительным площадкам. Наши работали на первом в СССР 90-метровом трамплине, Кольскую АЭС тоже, кстати, тогда строили.

Приехали. Поселились вместе с другими студентами в готовых, но еще не сданных в эксплуатацию пятиэтажках, в отдельной квартире. Дом жужжит, как улей, квартиры пустые, одни кровати с голыми панцирными сетками, все бегают, раздобывают матрасы, подушки, постельное белье. Нам досталась двухкомнатная квартира. Все кровати мы собрали в большой комнате, а маленькую обустроили типа диванной — натаскали матрасов вместо ковров. Отправили гонца в штаб, и тут выяснилось, что агитбригада — это очередная туфта, обман, никаких поездок не будет, концертов не будет, зарплаты не будет, только талоны на завтрак и обед. Командир районного штаба решил на музыкантах сэкономить и запродал нас в ресторан играть каждый день без зарплаты, зато, говорит, чаевые — все ваши.

Если б знали, просто на стройку бы записались, там прилично платят, а уж играть в ресторане — последнее, о чем мечталось. Надеялись стать если не как «Битлз» и «Роллинг Стоунз», то уж не хуже «Аргонавтов» и «Фламинго». Мы, будущие конструкторы «космических кораблей, которые бороздят» — и играть в ресторане! Не все и в ресторане-то бывали до этого, только по фильмам о них и знали: пьяный угар, блатные песни, нэпманский разгул, «Очи черные…» и всякое такое. А куда деваться? Не обратно же ехать. И деньги на аппаратуру нужны. И репертуар совсем не ресторанный, его надо полностью перекраивать. Беда.

Но это было еще полбеды.

Расположились ужинать и заодно обсудить, что будем играть завтра в ресторане. Вдруг в дверь барабанят. Открываем — а там санитары, из-за их спин выглядывают медички из поезда.

— Раз, два, три, четыре, пять. Кто здесь больной?

— Нету у нас больных.

Вдруг самая маленькая выбегает:

— Вот этот, худой, — и указывает на Сашу, солиста.

— Вы что, шуток не понимаете! — наперебой кричат басист с ударником.

— С дизентерией не шутят!

Пиф-паф! Как по команде, санитары его хватают и силой увозят в инфекционную больницу, где это — не говорят. Немая сцена. И эти продали, вот же девушки какие… педиаторки! А мы еще им пели.

Делать-то что? Завтра играть, а тут обсервация двадцать один день, инфекционный барак! Полный облом! С этим и ложимся спать. Просыпаемся в унынии: без солиста нам в ресторане нечего делать. Пошли завтракать за талоны, кафе самообслуживания на первом этаже типовой стекляшки, а наш ресторан на втором. Одно название, что кафе, обычная столовка, но кормят сытно и девочки разного возраста дружелюбные. Пошли лежать дальше. День тянется к вечеру, мы — в прострации.

В пять часов внезапно материализуется наш тенор. Подскакиваем на кроватях, ура, спасены! Вопросы потом, бросаемся в ресторан расставлять аппаратуру, подключаться — а там и наш выход.

Пока готовимся, Саша рассказывает подробности. Привезли его в больницу, там украл он рукавицу, ну, то есть, переодели его в полосатую больничную пижаму, утром взяли анализы, поместили в палату, но шкафчик, куда старшая медсе­стра запрятала одежду, он заприметил с вечера. После обеда, с помощью гвоздика, отработанным еще в пионерлагере приемом, он вскрывает навесной контрольный замочек, переодевается в гражданское, вылезает в окно и выходит вон. У встречного мужика спрашивает, где тут железная дорога. Тот показывает направление: надо только через сопку перевалить, а там уже станция Африканда.

Местная байка про название. Едет Екатерина со свитой в карете, видит деревня, останавливается, выходит. Солнышко светит, теплынь. Жарко стало. Екатерина потягивается и говорит: «Прямо Африка! — Тут снег повалил, и она добавляет: — Нда!»

Солист переваливает через сопку, видит станцию, дожидается поезда и зайцем, без денег, без документов, да и сердечко всю дорогу колотится от такого стресса, как у зайца, прибывает через полчаса в Апатиты.

В этот вечер он в ударе, поет, как в последний раз, и мы в ударе — как будто в ресторане играли всю жизнь. Ночью он на поезде возвращается в больницу и тайком через окно проникает в свою палату.

На следующий день ударник Володя едет выручать его уже на машине, и так еще два дня, пока в Апатитах Саша не нарывается на главврача районного штаба, начальника всех педиатричек. Тот орет, чтобы без справки он в городе больше не появлялся. Солист возвращается в больницу, и там его встречают приветствием: «А вот и беглец, явился!» К этому времени уже есть отрицательные анализы на дизентерийную палочку, его благополучно выписывают, и наш вокально-инструментальный ансамбль воссоединяется официально.

* * *

— Ребята, сбацайте «Алешкину любовь»! — В первый же вечер в ресторане подваливает стриженный под ноль коротышка.

Мы сыграли: «Как же быть, как быть, запретить себе тебя любить...»

Он тронут, подходит снова:

— Да я за вас пол-Апатит вырублю! Меня здесь любой знает. Я Юра Кудрявый, запомните — пригодится.

Что он имел в виду, мы увидели вечером, когда спустились из ресторана со второго этажа по служебной лестнице. Мимо кафетерия и кулинарии вышли на улицу и оказались перед котлованом. На краю несколько парней махались. Молча, как тени. Один из них, коротышка, разбежался и ударом головы в челюсть сбил с ног другого, на голову выше. Тот укатился в яму. В коротышке мы узнали Кудрявого. Он помахал нам рукой издалека, напомнив о своих намерениях вырубить за нас пол-Апатитов, если что. Мы уже уяснили, что тут везде апатиты. Станция Апатиты, город, ресторан, руда — все апатиты, только на кабак Юра явно зарабатывал чем-то другим.

Как пел Визбор, «На плато Расвумчорр не приходит весна». Ударные стройки, Хибины, Заполярье, романтика в песнях, а в жизни — черт-те что.

Ресторан открывался в пять вечера, мы начинали в семь, но выторговали право до трех репетировать. Репертуар наш совсем не ресторанный и, в основном, на английском. Подстраивались, как могли: медленные чередовали с рокешниками, включили ненавистную советскую эстраду. Кабацкие номера типа «На Дерибасовской» подбирали по ходу пьесы. Меня с органолой «Юность» и свободной правой рукой теперь высадили вперед, на авансцену нашей невысокой эстрады, и за заказами шли ко мне.

— Сыграйте «Эти глаза напротив», — клиент протягивает три рубля, а то и пять.

В первые дни я так краснел, что один мужик схватил мою руку, вложил в ладонь купюру и сжал мои пальцы:

— Бери-бери, не стесняйся, у нас так принято!

К двадцать первому дню я уже брал деньги лихо: левой рукой жал на клавиши, а купюры принимал правой. Когда подошел сильно поддатый барыга, хлопнул ладонью по органоле и потребовал: «Мужики! На рупь барыни!» — басист Слава из-за моей спины сказал громко:

— Мужик, на рупь мы только люлей даем!

Или просят сыграть «про маму», и наш солист своим лирическим тенором поет из кинофильма Дзефирелли «Ромео и Джульетта»:

What is a youth? Impetuous fire.

What is a maid? Ice and desire.

The world wags on.

«Молодость — что это? Безудержный огонь. Что такое девушка? Лед и желание. Мир колеблется». Пусть кто-нибудь скажет, что это не про маму. Главное — по просьбе Сергея из Восьмого стройуправления.

На некоторые просьбы мы все же откликались бесплатно. Приходит записка на салфетке:

Вы «Муравьи», я ваша муравьиха,

и шейк любой спляшу я лихо.

А если покажу вам свои ляжки,

вы разорвете на себе свои зеленые рубашки.

Это я, это я полюбила «Муравья».

Ребята, сыграйте «Клен ты мой опавший».

Мы и впрямь были зелеными, кабацкий угар казался нам диким, а многим хотелось бы поучить нас жизни. За гитаристами началась настоящая охота.

Вот девица манит пальцем басиста, тот подходит к краю, и она говорит:

— Девушка за вторым столиком справа, — машет вглубь зала, — хочет познакомиться с красной гитарой.

Ритм-гитарист менжуется и после окончания пытается уйти через черный ход. Фиг вам. Девушка ловит его там и уводит в ночь. Возвращается он неизвест­но в какое время и сразу идет мыться в душ. Голые стены, вода шумит, все просыпаются. Клиент крадется к своей кровати, но его вспугивают:

— Ну, рассказывай, что было! Колись, как ты там, и вообще, — галдят все разом.

Он пытается уклониться от расспросов.

— А ты знаешь про опасные связи? Слышал, что здесь полно ссыльных и тех, кто после отсидки? Она хоть страстная была? — и всякие подколы такого рода.

Парень вяло отбивается, но из ответов похоже, что его раздевали и укладывали в постель. Вопросы нагоняют на него страху, и он выкрикивает:

— Но трусы я с себя не дал снять!

— Тогда зачем мыться? Если трипак, то он через влияние не передается, а если сильфон, то мыться бессмысленно.

С этим все успокаиваются и засыпают. Утром он исчезает и появляется только через три часа: ходил в больницу, к венерологу, его не приняли — без паспорта нельзя, а паспорта сданы в районный штаб.

Через день у черного хода другая девушка залавливает ударника — высокого блондина с обаятельной улыбкой. А у нашего парня синдром Иосифа Прекрасного: секс только по любви и только после брака. Девушка настаивает проводить ее до дома.

Все кончается диетически, вскоре он возвращается и передает диалог, который состоялся по дороге:

— Как ты похож на моего мужа! И фигура, и волосы, и лицо.

— Так ты замужем?

— Да.

— И куда мы идем?

— А, муж в командировке, на соревнованиях!

— Так он спортсмен?

— Да, боксер.

Они уже подходят к дому: город совсем небольшой. Провожающий решительно прощается и, уходя, слышит за собой:

— И походка такая же!

* * *

К сцене подходит парень и заказывает «Семь сорок». Я отлично знаю эту песню, ее беспрерывно крутят по радио в исполнении популярного американ­ского певца Дина Рида. «Хава нагила, хава нагила», — других слов мы не знаем, поэтому исполняем ее в инструментальном варианте. Через несколько минут он подходит снова и заказывает то же самое, потом еще и еще раз.

Он сидит напротив сцены в компании двух девушек. Одна помоложе, темноволосая, другая — постарше, крашеная блондинка с шестимесячной завивкой. Он кажется знакомым: стройный, светловолосый. Не его ли на днях отправлял в котлован ударом головы в челюсть Юра Кудрявый? Сейчас парень в чистом костюме и белой рубашке с галстуком.

Клиент платит — мы играем, уже в который раз.

В конце вечера, посетители почти разошлись, меня подзывают к этому столику, и та, что постарше, говорит:

— Так ты знаешь «Семь сорок»?

— Мы же ее пять раз сыграли!

— Это «Хава нагила», а не «Семь сорок». Ты еврей? Ну, вот, а не знаешь. Мы тут празднуем кое-что. Можно пригласить вас всех к себе домой? Заодно поучу тебя «Семь сорок». Годится?

Коллектив согласен, и мы отправляемся в гости. Идти опять-таки недалеко. Квартира обычная, малогабаритная двушка. Стол накрывают в большой комнате. Садимся, выпиваем-закусываем. За разговором выясняется, что празднуют они развод парня с той, что помоложе, а та, что постарше, хозяйка квартиры — их подруга. Усаживает меня рядом и рассказывает про свою жизнь. Слушаю невнимательно, ловлю только, что у нее есть дочка, живет с бабушкой, и у дочки проблемы со зрением, чуть ли не слепота.

Потом она тянет меня в кухню, где меньше шума, и напевает «Семь сорок» несколько раз, как диктант на уроке сольфеджио в музыкальной школе, чтобы я запомнил и потом записал нотами.

— Слова не нужны, это танец, на идише называется «фрейлахс». И скрипка твоя без дела скучать не будет, а так ты только две песни на ней играешь!

Тут выясняется, что басист с ритм-гитаристом и ударником уже ушли, теперь нас пятеро. Хозяйка предлагает задержавшимся остаться на ночлег. Бывший муж в качестве прощального подарка передает свою “экс” солисту Саше и уходит в белую ночь. Им достается большая комната с диваном, а мне стелют в кухне на раскладушке. Хозяйка отправляется в свою спаленку.

Когда все затихает, я отваживаюсь проявить инициативу: крадусь в маленькую комнату, взбираюсь на высокую железную кровать. Хозяйка двигается, освобождает мне место рядом, похоже, не удивлена. Немного лежим, потом я решаюсь и приобнимаю ее, тогда она спрашивает:

— А ты вообще как, не боишься заболеть?

Вопрос в самую точку. На венерические болезни нам открыли глаза на лекции «для мальчиков» на втором курсе в актовом зале института, с тех пор именно этого я и боюсь больше всего на свете. Да еще перед отъездом на практику мне попалась «Яма» Куприна, где жизнь публичного дома и судьбы его обитательниц описаны в таких подробностях, что просто жуть. И тут я вспоминаю смутный разговор за столом про слепую дочку, и герои Куприна оживают у самого изголовья нашего ложа. У меня пропадает всякий задор, и, вспомнив Женьку, главную героиню романа, я говорю слабеющим голосом:

— Порядочная девушка предупредит, я не сомневаюсь.

А уже через минуту сползаю с кровати и ухожу из спальни, из квартиры, из дома в наше муравьиное логово.

Мне симпатизирует одна из официанток, и она мне очень нравится: статная, стройная, с высокой прической и лебединой шеей, как у Нефертити — настоящая красавица, хотя меня немного смущает короста на ее локтях. Вероятно, экзема, слова «псориаз» я еще не знаю. Просит научить ее играть на фортепиано. Назначает прийти к ней домой в полдень, за несколько часов до смены. Все на мази, но пуще всего я боюсь заразных болезней. О презервативах речи нет: говорят, не достать, да никто и не пользуется этой толстой, как перчатки, продукцией Баковского завода резиновых изделий, пересыпанной тальком! Рвутся почем зря… Все же мысль, что работницы общественного питания регулярно проходят медицинское освидетельствование, немного успокаивает.

В десять утра начинаю собираться. К одиннадцати мой энтузиазм уменьшается. В половину двенадцатого я плетусь в ресторан, якобы проверить аппаратуру. Слоняюсь по сцене, включаю усилитель, считаю в микрофон: «Один, два, три», потом беру два аккорда на органоле, выключаю усилитель, перематываю провода. В полпервого еще можно пойти, пускай и с опозданием, но ноги не идут. В час плетусь домой. Вечером ее смена, мы приходим к шести, толчемся на сцене, готовим аппаратуру, официантки ходят мимо, но она меня больше не замечает.

И все же свой первый опыт я приобрел именно там, в Апатитах. Конечно, все случилось по пьяни, после стакана водки. Утром, на трезвую голову, меня охватывает такое омерзение, что рассказывать об этом не хочется. Саша, солист, смотрит вопросительно, и я отвечаю на его безмолвный вопрос: «Помнишь, ты говорил, создадим группу, и все девушки будут наши. Только почему те, которые нам нужны, на танцы не ходят, а те, которые ходят, нам не нужны?» Саша молча кивает, соглашается.

* * *

В конце концов, мы выпутались из ресторанного морока. Наш тенор, который не мог без сцены, договорился с Дворцом культуры «Строитель» в Апатитах, и теперь мы играли на танцах. Тоже не бог весть что: танцы — вот и вся культура для народа — даром что дворец, зато мы были заняты всего три вечера в неделю. А для себя готовили новую концертную программу: номера из рок-оперы «Jesus Christ Superstar», песни, написанные басистом Славой, ритм-гитаристом Володей; мировые хиты типа «Have You Ever Seen the Rain» группы «Creedence Clearwater Revival». Вообще-то по музыкальному образованию я скрипач, клавишами владел так себе, поэтому я очень гордился личным достижением: сумел освоить фортепианную солирующую партию октавами для обеих рук в композиции «Alaska Country» группы «Shocking Blue». Новые вещи мы тут же обкатывали на танцах, а если получалось не очень убедительно, то исправляли ситуацию «Шизгарой», которая всегда шла на ура. Мы знали, что это группа «Shocking Blue», что называется «Venus», Венера, но что «шизгара» это «She’s got it», станет ясно только через полтора десятка лет, когда мы достанем ноты и тексты песен, а не только записи на магнитофонных пленках.

Нас позвали с концертом в Кировск, в восемнадцати километрах от Апатитов. Двух-трехэтажные бараки довоенной постройки наводили уныние, а несуразно огромный Дворец культуры «Апатит» сталинской архитектуры в центре города напоминал разбухший колхозный клуб. Но сцена была в порядке, зал большой, и выступление наше понравилось не только публике, но и начальству, так что после концерта нам организовали экскурсию на плато Расвумчорр, показать рудоспуск.

Дорога петляла все выше и выше в гору, и низенькие бараки, разбросанные по отрогам гор, превращались в живописные картинки, напоминавшие полотна Брейгеля. Мы поднимались по серпантину дороги к вершине вавилонской горы, а там огромные самосвалы беспрерывной цепочкой подъезжали к инфернальной дыре в земле и сбрасывали в нее породу. По гигантской трубе порода падала вниз, к основанию горы, туда, в огромную пещеру, где породу грузили в вагонетки, заходила узкоколейка, по ней руду вывозили наружу и отправляли дальше на комбинат, на переработку.

Наверху, на самом плато погода была уже другая: сумрачная белая ночь, ужасающий холод — всего восемь солнечных дней в году. Постояли, потерли руки, попрыгали, чтобы согреться, и поехали обратно. Когда спустились под облака, снова открылась четкая живописная картинка: отроги гор, долина внизу, домики, копошащиеся людишки. У меня в голове по ассоциации зазвучали басы недавно выученной вещи: «Alaska Country — stay the way you are, Alaska Country — you never cheated me». Перевод я представлял себе приблизительно так: Аляска, будь такой, какая ты есть, Аляска, ты никогда не обманывала. Но это у «Shocking Blue», наш Север был совсем не так прост.

Много лет спустя, когда открылись документы, я читал, как на костях заключенных ГУЛАГа строился Кировск, вот откуда его бараки. Для людей, осевших там после освобождения или как-то иначе, ГУЛАГ, по сути дела, продолжался. Беспросветная работа, те же бараки, прописка — выбраться невозможно. И Ленинград был для них такой же несбыточной мечтой, как для нас, ленинградцев, Париж. Веничка Ерофеев, сын репрессированных, провел детство в детдоме в Кировске. В конце концов вырвался, а прописаться сумел только в Петушках, так до Москвы и не доехал.

В другой раз нас пригласили в самый северный в мире ботанический сад посмотреть, как цветет эдельвейс, рассказывали о геологических чудесах этого края.

На всю жизнь остались воспоминания, как ходили по грибы на базе отдыха строителей возле озера Большой Вудъявр и шли из леса с закрытыми глазами, чтобы не видеть больше грибов: подосиновики стояли стеной — и не взять нельзя, и положить некуда; как записывали первую и единственную получасовую программу на радио, это была местная Радиостанция «Апатиты», бесследно исчезнувшая со временем вместе с нашими записями.

И вот, наконец, Мурманск, областной слет стройотрядов, большой концерт студенческой самодеятельности, огромный успех нашей группы. После концерта, в поезде на пути домой, в Ленинград, мы ощущали себя звездами, хотя вслух об этом не говорили. Заснуть не получалось: стоило закрыть глаза, как сквозь ослепляющий свет софитов проступает огромный зал, который то взрывается аплодисментами, ревом и свистом толпы, то замирает, когда я поднимаю руку со смычком, чтобы представить товарищей.

В соседнем купе бренчали на гитаре и пели:

Ах, уехать был бы рад

В стольный город Ленинград,

Заработав на плато

Эдак рубликов за сто.

Апатит твою, Хибины,

Бога душу нефелины,

В рот тебе Байкала гладь.

Ах, уехать был бы рад...

И мы радовались, что сезон закончился не впустую: старую аппаратуру продали, да еще заработали на новую. Деньги определяют многое, но не все. Музыка важнее. Ну, и девушки, конечно. В унисон со стуком колес возвращалась надежда на большую осмысленную жизнь. Мы собирались стать инженерами, но успех на сцене тоже окрылял.

В это романтическое время нам не так нужны были деньги, как любовь публики и просто любовь. Вот и «Битлз» пели в «Across The Universe»:

Безграничная вечная любовь, которая сияет вокруг меня,
как миллион солнц,

Она зовет меня снова и снова через вселенную,

Неважно, на каком языке — это передавалось через гармонию и ритм, ведь слов песен мы до конца не понимали. Рок 60-х оказался шире своего времени и сильнее границ. Джон Леннон как раз в тот год написал свою знаменитую «Imagine»,

Imagine all the people

Livin’ life in peace.

You may say I’m a dreamer

But I’m not the only one.

И мы вслед за ним повторяли:

Просто представь, что больше нет границ,

и не за что убивать и умирать.

И нет религий.

Представь, все люди живут в мире.

Ты можешь назвать меня мечтателем,

Но я в этом не одинок.

Когда-нибудь ты поддержишь нас,

и мир станет един.

Тогда никто не знал, что эти мечты ни на его, ни на нашей жизни, увы, не сбудутся. Через четыре года мы разойдемся и полностью окунемся в инженерную профессию. Еще через шесть лет возникнет Ленинградский рок-клуб, за­претная музыка выйдет из подполья, страну захлестнет волна русского рока, на гребне которой появятся новые знаменитости, а мы уйдем в историю первых ленинградских студенческих рок-групп, и от того времени останутся только ощущения молодости, больших надежд и бесконечных возможностей.